Внезапно в затхлой, беспросветной глуши, среди трухлявых пней и зловонной плесени, бурого мха и опавших листьев, которые гнили в чёрной почве, что-то неумолимо громко и яростно задребезжало. И вмиг спрятались хитрые болотные тени и подобрались клочья свисающей с веток коры, рой бледных, как лик утопшего, насекомых взвился и тихонько зашуршал в широких листьях старого папоротника. А странный звон нарастал, становясь всё громче и громче, разрастаясь, будто дикое паразитное растение, заполнял все промежутки и все уголки этого чудного, затхлого мира, связывая и склеивая в одно целое тысячи разнородных оттенков, как самобытный мастер, кроящий одеяло себе в захолустную хижину из всего, что только ни попадало под руку, будь то чумазая тряпка или рубаха с обрезанными рукавами. Наконец, звон заполнил собою всё, что только мог, проникнув в каждую клетку окружающей живой материи, в каждую молекулу видимого вещества, и царство грёз молниеносно растворилась в его беспримерной усидчивости.
Владимир, не открывая глаз, нащупал рукой будильник и надавил на кнопку, притаившуюся под заводным ключом. Будильник замолк, даже как будто за секунду до того, как тяжёлая рука человека коснулась его хлипкого корпуса, словно уловив колебания воздуха, вызванные резким движением разбуженного, тот неподдающийся объяснению импульс пространства… Владимир ещё с минуту полежал в постели, мысленно набрасывая план сегодняшнего дня, затем открыл глаза, вздохнул всей грудью и, мигом взбодрившись, вскочил с кровати, потянулся, подавил не в меру назойливый зевок и в чём был – в коротких летних шортах и майке – принялся за столь полезное занятие, как утренняя зарядка.
Он находился не то, чтобы в просторной, или хотя бы более-менее приличной, а скорее наоборот – в очень тесной комнатке, где вмещались только высокая кровать, хозяйственно выкрашенная в изумрудный цвет, узкая и вытянутая книжная полка, чем-то напоминающая гроб, вбитая в стену перекладина с висящей на ней немногочисленной одеждой, малюсенький столик, на котором стояла свеча, коробка с изюмом и скульптура человека, у которого вместо головы был один лишь непомерно огромный, разинутый рот.
Окно было распахнуто настежь, и через него в комнату проникал задорный утренний ветерок, теребя белоснежную, недавно выстиранную тюль и наполняя лёгкие неописуемой радостью. За окном виднелся густой, полузаброшенный сад. Яблони были необыкновенно красивы, ибо их сказочными снежинками усыпали белые, слегка розоватые цветочки, такие маленькие и незамысловатые, вблизи даже несколько грубые и пожухлые, но вместе образующие неповторимую по красоте и наполненную животворящим воодушевлением картину какой-то детской наивности и чистоты. Стоял апрель, яблони цвели, предвещая скорое наступление лета. Некоторые их цветочки уже опали, и тропинка, пролегающая через сад, казалась сотканным из беловатого пуха волшебным ковром, на который даже не хотелось ступать, дабы не очернить своей грязной ногой его величественного покрова, расстеленного перед входом в обитель небесных ангелов. И сама дорожка, казалось, вела вовсе не к калитке, а именно к вратам божественного храма, за которыми тебя ожидает мир света и чудес.
Под яблонями густо росла живая трава, в которой, как знал Владимир, развелось великое множество такого трудолюбивого народа, как муравьи. Впрочем, думал он, это, по крайней мере, не очень-то опасно, ведь муравьи подбирают всякий сор, и пока что им нет дела до жилища человека. Зато никто не бегает вороват яблоки… хотя и бегать-то некому…

Рион медленно шел к западу. Я первый раз выходила из-за деревенских ворот, не скрываясь и настойчиво смотря вперед, не оборачиваясь. Стражи на нас старались не смотреть, а если я ловила их взгляды, в них читалось презрение, словно мы предаем нашу расу. Я чувствовала их отвращение, которое относилась к нам. Эльмот не оглядывался по сторонам и шел гордо, тем самым, показывая всем, что не мы дураки, а они.
Почему у разумных рас сложилось мнение, что тот, кто наделен разумом, должен прожить правильную и праведную (серую и однообразную) жизнь, чтобы о нем обязательно хорошо думали другие? И перед смертью (и то навсегда) понять, что он никто... все равно никто... никто для себя... поэтому приходится уходить и противоречить любыми путями и способами...
И так думал Эльмот, покидая это место, оставляя там, свою прожитую без смысла жизнь. Ему не нужно было знать, что сейчас испытывают стражи, они ничто, ничто в этом мире. И мы ничто. Песчинка, поднимаемая ветром. Он знал, что сейчас эти небожители считают нас ничтожеством, они не правы, но они и не ошибаются, вследствие своей недалекости сейчас они не понимают. Но, однажды осознав то, что они не выигрывают и не выживут в этом суровом мире, они не смогут ничего исправить, а у нас сейчас в руках вся жизнь. И именно сейчас мы можем вертеть ей, так как захотим.
Я это понимала слабо на подсознательном уровне, я не знала, о чем думает друг, но чувствовала, что я обрела новую жизнь, жизнь подвластную мне одной.
Ворота за нами бесшумно закрылись, и мы оказались одни в потухающем мире.